Коверкая этюд, я спорил с режиссером.
А публика ждала: кого возьмет инфаркт?
Но крепла между тем сердечная рессора,
заставив рвать платки ранеток и инфант.

Сам Бог долбился в свод, условия диктуя,
партнерша обняла, рассыпав бриолин…
О том, что я чужой, что я люблю другую,
не догадался вдруг, не ведал ни один…

Должно быть, никому при входе не сказали,
насколько я далек от суетности толп,
ведь я мечусь для той, которой нет ни в зале,
ни в гримуборном сне, за мглой кулисных троп…

Я умер в первый раз, нелепей, чем ребенок;
кровавая волна насытила партер.
Я в доски утекал, шепча сквозь смерть влюбленно,
что много предлагал и малого хотел…

Я падал возле мглы, у оркестровой ямы,
чтоб побледнел скрипач, пьянея и молясь…
А зрителей глаза с повадкой амальгамы
не почерпнули боль – но разверзались власть…

Шепча «фа-фа-фа-фа», глотая с тряпки уксус,
впервые испытав, как страшно мстит струна,
вдруг удивился я: ах, стоп! какая глупость! –
и тотчас мир вокруг сомкнула пелена.