Уже который год моя вина
доказана, и с ней давно смирились,
как с нимфой, что безумно влюблена
в подругу (не спасает даже привязь).
Единожды уже взошедший на
Голгофу, я заметил: только примесь –
подруга колдовства и тишины
во время неоправданных соитий,
ведь ангелу всегда не до жены.
Вчера я веселился, бросив литий
в фонтан. Мои войска уже вдали. Те,
кто возражает, будут казнены.

Запутался. Уже в который раз.
Вокруг песок, но в оке – ни песчинки.
Моя любовь меняет свой окрас,
у моря происходят вечеринки,
она бывает там и, веселясь,
становится милей. На этом ринге
мне не стерпеть ударов ломких шквал, –
я умираю даже от пощечин,
я б лучше ниже бедер целовал,
когда бы был хоть каплю полномочен.
Я слеп и нем, и компас мой неточен.
Мне нужно сделать маленький привал.

Ужели я? Изменчивость – мой крест.
В столице – шум, а здесь вполне уютно…
Мечта уходит, времени в обрез,
сомнения обычно не растут на
второй неделе августа. С небес
еще молчат. В порту большое судно
напомнило мне собственный портрет.
Моя любовь сегодня в крепдешине.
Тяжелый дым от легких сигарет
плывет к окну, которое все шире,
все сказочней… И больше ни души, ни
дыхания на белом свете нет.

Победа пахнет спиртом? Вряд ли прав
сравнивший мой запой с победным гвалтом.
Стопа любимой тонет, потеряв
опору. Я еще не целовал там…
…Ее зимы причудливый анклав,
моя тюрьма, мой сон и трепет, Ялта!..
Любимая уходит, как вода
(я точно знаю: возвратится вскоре,
уже другая); тихое «о да»
не обещает секса априори.
Обнявшись, мы уходим через море
из общей колыбели в никуда.

Слеза горчит. На светло-голубом,
невинном (посмеемся) покрывале
очередной мучительный облом
перестрадать получиться едва ли.
Моя любовь шепнула мне о том,
что порознь мы лучше зимовали,
что у нее как будто был камин
и постоянный мальчик (Боже, Боже!),
что губы она красила в кармин,
а стены – в что угодно подороже…
Теперь мы станем ближе, предположим.
Теперь мы станем радостней, аминь.

Рисунок скул, претензия руки
на странную изящность пианистки
от губ моих не слишком далеки,
но к нежности моей совсем не близки…
(Примерно как все те же мотыльки
и черное пятно на лунном диске.)
Мне снится: вместе, видится: взахлест,
я ощущаю даже через дрему
чуть слышный запах шелковых волос,
и я уже почти не помню, что мы
не испытаем неги и истомы
без помощи хемали и «колес».

Изнеженно молчим. Как генерал,
я отрицаю лирику движений.
Любой закат кровавой краской ал,
но потому – не злей и не блаженней,
чем воины, которых выбирал
в час мужества творец для поражений.
Мы опускаем шторы. В темноту
смотреть не страшно, если сдвинуть ближе
ладони, отрицая мысль ту,
что безнадежный нежностью унижен.
Нас проклинают ангелы. Они же
шепнут волне: «Ату ее, ату…»

Я смешиваю дни в один комок,
готовя ностальгические тропы…
Отдав любовь взаймы, я вряд ли мог
предположить уныние. Европа
нам шлет привет гудками, тихий лог
считается вместилищем для гроба,
прообразом которого могла
являться бы кровать (но мы не спали).
Давай погасим свет. Такая мгла
не снилась ни одной линейной шпале,
хоть в поездах влюблялись – и сплетали
измученные рельсами тела.

Я знаю, что потерян третий ключ,
что адрес дома помнится на ощупь,
что будет тем же – сколько ни канючь –
итог страданий. (Правила всеобщи.)
Конечность ляжет бременем на луч,
луч кончился, и луч уже не ропщет…
В момент, когда столь многое отдашь
за то, чтоб пробудиться от реала,
спасает только черная гуашь
(любимая такую выбирала).
Наш лучший путь: от пыльного вокзала
на счастье обещавший тихий пляж.

Мучительно (вдох, выдох, ниже, вверх)
мы сна очарования достигли, –
почти что рубежа, одной из вех.
Кипящим чувствам место только в тигле.
Не испытав существенных помех,
нырнули – и не вынырнули. Стихли.
Я забывал про ноющий висок
(с любимой(не без помощи кагора))
и, съежившись, был все-таки высок,
почти как эти сумрачные горы.
Достигнув пика радостно и скоро,
мы первый раз взглянули на восток…

…и кончилось. Пропала пелена.
Я больше не был робок, нежен, падок,
ведь, раз недосягаема луна,
то можно отвыкать. Таков порядок.
Не горче и не слаще, чем слюна,
разлука. Жизнь – всего лишь автострада к
гранитному молчанию. Тони
в объятиях ли, в море, – все препона,
тебя накажут ангелы. Они
следят за каждой парою влюбленной.
Вернется в лоно вышедший из лона
и в логово – родившийся в тени.

Post Scriptum
Она запоминала маяки,
а я – порядок смены наслаждений.
Мы раз пятнадцать были с ней близки,
я даже признавался каждый день ей
в любви. Объятий милые тиски
нас приучили к позам привидений.
Зима. Всегда зима. В Москве зима.
Опять всю злобу выместить на карты…
И не оставить в доме ни письма
(так горизонт лишается заката).
Различие меж “вряд ли” и “когда-то”
условно. И загадочно весьма.