И.А.
…Куда-нибудь в Ригу, чтоб рядом залив…
Печалиться: «Книжка не издана!»
И вдруг понимать, черноту обелив,
что в том, вероятно, и истина,
как милая хочет присесть у окна
с повадками ночи и готики,
ведь мы получили от жизни сполна
и нас не сгубили наркотики.

Куда-нибудь в город, от боли и грез,
от мутных часов ожидания,
себя приучая: любовь не всерьез,
ошибка обычная. Ранняя.
И больше не надо мечтать в темноте
и спорить в подъезде с консьержками.
Дебютные нимфы дежурно не те.
Любовью отплатят – с задержками.
Пока что же можно Уэльбека прочесть
и слушать, к примеру, индастриал,
привычно теряя невинность и честь
в постели с мечтами грудастыми…

…Раз все опостылело – стоп, ухожу.
Дорога петлею постелится.
Пускай королева снисходит к пажу,
к земле пусть нисходит метелица,
а мне сострадание – точно кинжал!..
Как солнцу – навеки затмение!..
И стоит ли помнить, что я уезжал,
а все-таки здесь… Тем не менее.
Ступеньки считать и бежать даже встреч, –
примеров покорности тысяча.
Но я адресов не умею беречь,
и некуда даже пойти сейчас,
и не с кем по водке и по винтажу,
никто не прикурит… Поэтому,
терзаясь любовью, опять ухожу
(так вечно бывает с поэтами).

Сумевши дождаться своих похорон,
поздравив тебя с именинами,
я право имею уйти, пантеон
пополнив другими Иринами,
и ты, несомненно, отпустишь меня,
как утром, тогда, после «Летчика»…
Кровавые слезы – плохая броня.
Пошлей, чем вино из молочника,
попытки хоть как-то общаться со мной,
звонки… Черт возьми, сублимация.
И помня, С КЕМ ты за моею спиной,
я только зубами и клацаю,
а мог ведь, наверное, клацать затвор,
когда бы я был поревнивее…
Нет, ладно, забыто. Вдыхаю твой флёр,
моя вдохновенная лилия.
Еще я уйду от своих и твоих
друзей, улыбаясь пристыженно.
Кирпичиком станет служить каждый стих,
вот так и построится хижина.
А можно, конечно, квартиру внаем,
но в Риге, наверное, дорого…
Да, лучше в подвальный нырнуть водоем,
в себе находя спелеолога.
Там капает смерть из раззявленных труб
на словно кровавые лужицы…
И я научусь не алкать твоих губ.
Уже голова не закружится,
когда ты в метро мне склонишь на плечо
короны достойную голову…
Я слишком несчастен, но ты ни при чем.
Я чувства искал – и нашел его.

Поскольку мне не в чем тебя упрекнуть,
то бегство – признание казуса…
Но я, ты поверь, не жалею ничуть,
что в эту историю вмазался,
но я, ты поверь, благодарен как раб
и как пораженец признателен…
Почти поцелуем мне кажется кляп,
а ноль – неплохим знаменателем.
Швыряюсь монетами, как иудей,
травлюсь кислородом, как рыбина!..
И в поисках новых любовных идей
опять повторяю Кулибина.
Цветы, телеграмма, открытки, теперь
осталась записка предсмертная…
Я буду спроважен (не хочешь – не верь)
прощальными аплодисментами…
И я не прошу покидать колеи,
поскольку не стою печали я,
и письма ты вряд ли припомнишь мои
(как максимум – майку «ITALIA»).

Моя элегичность, быть может, стара,
быть может, моя меланхолия
идет по проторенным тропам пера,
а ценятся тропы окольные!
Других мадригалов твоя красота
достойна, а я – лишь приятное
стечение красок чужого холста,
один эпизод. Вероятно, я
сполна получил драгоценных минут
звонков, клубов, баров, – общения! –
а ныне пора раскрывать парашют.
Наверное, это вообще не я
до боли дрожал от касаний руки
в метро много после полуночи.
Прости меня, если мои мотыльки
для ангела слишком ублюдочны.

Я сам понимаю, что вовсе не тот,
что нити надежды и тщания
меня не удержат. Последний полет
всегда переходит в изгнание;
напрасны рыдания, весла – ничто
при криках: «А в днище пробоина!».
Являвшийся клоуном из шапито,
метавшийся обеспокоенно,
я ныне смываю и слезы и грим,
я даже кончаю с гастролями,
я счастлив, что ты целовалась с другим,
манкируя нами обоими.
Я рад захлебнуться в таком ремесле,
увидев, с последними силами,
зеленую воду, траву на весле
и губы твои, моя милая,
рванувшись наверх, огрызаясь, вопя,
дурача читателя с главами
и вдруг понимая, что из-за тебя
и реки бывают кровавыми…

…Синеет рассвет, ты опять не звонишь,
предавши свободную линию!
И сахарной ватой привычная тишь
ложится мне в глотку. «Virginia»
никак не кончается. Даже одна
до смерти, до вечности курится…
Открытому гробу пустого окна
слегка улыбается улица.
Я тихо тяну одеяло на грудь,
считаясь уже привередою,
и как без тебя до конца протянуть –
не вижу, не знаю, не ведаю…


14 августа 2003