***
В твоем голосе долго слышался лязг железа
даже в те вечера, когда ты меня лишь жалела.
Я гордился рукой в руке, но следил за той же,
становясь жеманней, бледнее, точнее, тоньше…
Я привык к простыням, как к коже, по-черепашьи
приспособился к морю, песку, одиночеству, башне;
ты пришла из разгаданных снов, по такыру из скифской
или готской земли без гарема, но с одалиской.
А теперь ты смотришь кино, почему-то – с Цепеш,
я смотрю за окно и плачу, но ты не ценишь.
Газеты писали: ты оказалась жертвой
моих театральных пристрастий, но смерть бессюжетной,
собственно, как была – такой и доныне
осталась, и я ее понял не сразу, да и не
пытался, внушая любому, кто в нас не верил:
это всего лишь эстетика, – шаль и веер.
Пишешь с известной промашкой, зато вот: сразу.
Да, диамант ценнее, но лучше – стразы.
А ты все так же хочешь назад в Сорренто,
чтоб снова стало печально и сигаретно,
чтобы я провожал закат, обожал другую,
только новых обид и мук от нее взыскуя.
Ты помнишь цвета ее нынешних платьев, но, впрочем,
молчишь про чулки – и образ не опорочен.
Здесь элемент холста, нелюбви, оскомин,
некий разрыв меж нами – и он огромен.
Не наведешь моста, не положишь досок.
Мой настоящий мир до истерик плосок.
Факты уже не спишешь на паранойю.
Смотришь с немым укором. – Ну да, ревную!
Первой гибнет элегия. После – стансы;
я не обиделся, милая, я остался,
запоминая прожилки, клетки, детали,
не донося сокровищ до рта… до рта ли?
Ты все равно на несколько черт – но выше.
Ты говоришь, привыкла – но я же вижу…
И остаешься тоже – узнанной столь подробно,
словно назавтра бой и катастрофа, словно
в мире, которого нет, то бишь в сегодняшний вечер
ты от меня далека более, чем до встречи.

9.2.2004