***

Ты ведала, что бог прибит к кресту,
и эта однозначная упрямость
тянулась сигаретою ко рту
и через вечность с ним соединялась;
нам было слишком холодно вдвоем,
и ты, почти привыкшая к инцесту,
стелила покрывало на моем
(сначала на моем; а после – вместо).
Нас звали экс-Гертруда и… забыл.
(И пусть. Легко проверить по билетам.)
Когда-то я твоим пророком слыл,
но ты мне не напомнила об этом.

Но
ты
мне
не
напомнила – и вот,
твоих звонков не ожидая ночью,
я опускаю руки на живот,
поскольку тишины не превозмочь мне,
ведь всем известны плюсы бытия
(не всем: за исключением ничтожеств).
Недавно выпал снег. Ты не моя.
И я не твой. И ладно. Святый Боже.

Улыбки изворотливый зверек
спасает нас, слегка стесняясь ласки.
Не я тебя возлюбленной нарек,
а тот, с кем не знаком, с кем ты мила, с кем
ты можешь расслабляться (секс; вино;
космический полет, а утром – кофе).
Красивый крест, – мне сладко и смешно,
и хуй бы с ним. Не будем о Голгофе.
Про жертвенность ты выучишь сама,
я не унижу смерть факультативом.
И будет та же белая зима,
и все в порядке. Ладненько. Счастливо.

Ты, может, и не против, хоть вполне
привыкла обходиться без уюта,
умеешь растворяться в белизне
и погибать, лишившись парашюта,
не оскорбляя вечность запасным.
Ты мой двойник. Далась нам эта скука!
И если этот ход необъясним,
то кто-то из богов большая сука.
И, в общем-то, нам незачем грустить,
что ангела к доске приколотили,
ведь нежность в проводимость превратить
хотела… о, любимая, не ты ли?
Так радуйся. Наш город в первый раз
в спасительной надежде сдан без боя,
поскольку обозначенный отказ
не слишком-то хорош. К тому же, двое –
довольно выразительный намек
и символ (при наличии орала),
и если я и выстрадать не смог,
то ты всегда красиво умирала.

Нам пятнышком малинового рта
не припадать ни к гольфам, ни к резине,
ведь в городе свирепствует орда
(скорей лови бестрепетность, разиня!),
но результат тоски – всегда ничья,
вот здесь и облажается букмекер,
поскольку на втором году нытья
мне заменить тебя почти что некем.
И эти некрасивые слова
куда красивей патоки без правил,
ведь я в тебе ошибся, ты права,
а места в сердце, видимо, не занял.

Соленой кровью правда обо всем
пульсирует во рту под нежным нёбом,
а ангел, что на небо вознесен,
нам видится фальшивым сном (и снобом),
мы потеряли нить и колею
(иди послушай море, Ариадна).
Я о тебе не вспомню на краю,
ты обо мне – в постели. Ну и ладно.

Шифон ли, шелк ли, хлопок ли, парча –
для савана уже не так и важно,
ведь для меня эстетика плеча
так и осталась каверзой бумажной,
почти порнографической мечтой
и пунктом приговора к суициду
от страсти к «совершенно не такой»
и «стоящей другого индивида».
Я жду, когда закончится строка,
и предвкушаю залитый белесым
асфальт под нежным прессом каблука,
язык перед задумчивым засосом.
Отсюда до мечты недалеко,
развоплощенной в небе над Хованским,
я пью твои пинки, как молоко,
прокисшее придирчивым авансом
за будущее в пепельном дыму,
мне нынче каждый дом что абортарий,
а зависть Неизвестному Ему
не лучше декаданса – и не старей.