***

Последний диалог

Он
Научусь не грустить и еще, обещаю,
стану верить барометру. Не обнищаю.
Я отринул любовь, так забудем друг дружку.
Ты снимаешь пальтишко, как с дерева стружку.
Я не клоун, мне тесно на пыльной арене.
В нашем доме нет чучел, рога от оленя
отсылают входящего лишь к анекдоту.
Мы не трахались в рот и не пили до рвоты.
Мы прошли сквозь года по проторенным норкам,
прогибаясь под ветром, сжимаясь под волком,
и хотя на Итаке теперь очутились,
ты мне даришь не лавр, но траурный ирис.

Она
Что поделаешь, если исправиться влом мне?
Обрекал себя сам ты на каменоломни,
сам вприпрыжку бежал по гробам и знаменам.
Если помнишь, ты звал меня. Знаешь, влюбленным
ты мне нравился больше, меня ты порою
даже трогал. Но платье чужого покроя
ни одной из дриад не приходится впору,
так что, мальчик, забудь эту сладкую пору.
Через тысячу лет, после стольких фелляций
очень сложно по новой в невинность влюбляться;
я тебе разрешу спать в изножье комочком
и к ноге припадать – но не более. Точка.

Он
О! Мечты моей юности, слишком далекой,
чтобы быть благодарным тебе, светлоокой,
за последние сны, за подачки волхвовьи.
Я испачкаю простыни жертвенной кровью:
мне не жалко быка, а уж агнца – тем паче…
Я очнулся в гробу и дождался отдачи.
Я теперь не наивней, чем в прошлом. И праху
память бренного тела – не повод для «аха».
Молотком по гвоздю, как губами по ступням,
проводить будем нежно, ни разу не стукнем.
Аккуратность у входа в пространство Аида
соответствует скорости сна и болида.

Она
Ты все понял. Но знай, что расплатой за чары
будет то, что ребенка ты все же зачал, а
наши лучшие позы под строгим запретом.
Пальцы ног навсегда предпочтя сигаретам,
ты покинешь меня цепенеющей, хладной;
помнишь, ты написал на обложке тетрадной:
«Ты похожа на осень», – ты прав был настолько,
что мне воздух горчит, как с полынью настойка.
И как мило ладони бы я ни сплетала,
наше прошлое будущим все же не стало:
я тебя поцелую лишь жестом предвзятым,
если ты согласишься мне быть провожатым.

Он
Соглашаюсь; кивком неоправданно-беглым
провожу биссектрису меж собственным пеплом
и основой любви, разделяя на доли
дни и ночи в последней, но лучшей юдоли.
Крепко-накрепко связан с твоим же подъездом,
я читаю напутствие новым невестам;
эй, сходи посмотри: вместо вида с балкона
взгляд наткнется на фотку, и эта икона
не потребует свеч, но игра наша – тоже.
Я тебя не люблю; этот ужас итожа,
остается от писем отречься подробно;
наша новая жизнь старой смерти подобна.

Она
Я распластана хрипом, удушена молью,
в ноте стона почти что не слышу бемоль я,
моя тень не смелее обугленных кукол;
Бог, как Еву, меня за познаньем застукал.
Я последняя чайка, и гаснущий Сорин
мне не больше, чем Треплев, на сцене позволен.
Я не вижу, но кадр за Вечностью минул,
я – твой ангел надгробный, твой каменный идол.
Мои локти пошли бы какой-нибудь прачке.
Я не дам тебе выйти из траурной спячки,
и финальную речь выплетая, как помоч,
я касаюсь тебя, вызываю на помощь…

Он и Она (хором)
Муравейник нас дразнит наветренным боком!
Нас замучило время в колодце глубоком!
Мы – преступники мысли и памяти жертвы,
наши грезы и стансы давно бессюжетны!
Мы хотим сигануть в темноту с волнореза.
Так и быть: мы невинны, как матерь Тереза.
Лишь вперед райских кущ нас зовет изобилье,
мы промокли насквозь и мечту погубили,
перед танцем анапеста нежно-фальшивым
мы лежим на песке и не грезим приливом,
потому что моря – нам помеха отныне,
равно как и леса, точно так же – пустыни.