***
Плыл дым, любовь плыла, и тушь
текла, и наволочки мокли,
и капли портили монокли.
И за окном текло. Во рту ж
слегка ворочалась мокрота
(вот так всегда у пораженца),
и я совсем не помнил, кто ты,
пока не сдернул полотенце.

Плыла как утлая пирога
рука по берегу предплечья,
тебя – ранетку, недотрогу –
сумел от аскезы отвлечь я,
и где слеза, где пот, где водка –
уже значенья не имело,
диван качался словно лодка…
потом вода заледенела.

Среди нетронутого пласта,
как пара вдруг иноплеменных,
мы отрастили себе ласты
и кожу тонкую на венах,
и через иней на ресницах
нам кровь казалась побелевшей.
Мы стали притчей во языцех;
а холодильник, точно леший,
урчал, и бредил, и водил нас
по лесу, скрадывая сумрак,
и из «Тайги» стрелял в один из
миров, и складывал в подсумок
свою нехитрую добычу,
и пел тихонько «Тида… тида…»
Теперь уже под гомон птичий
мы забывали Антарктиду.

Лилейнораменной инфанты
двойник и лучшая из фрейлин,
боготворила свой диван ты, –
о, как глаза твои горели!..
Ни капли общего с Софоклом!..
Лечи меня, моя отрава!..
Любовь опять текла по стеклам,
лелея близость ледостава.
Пороги преодолевая,
я тыкал дверью колокольчик,
а ты шептала: «Такова я,
что ты уже не сможешь кончить»,
и я запутался, я замер,
уйдя в запой на все календы,
но омертвевшими глазами
не выплетал заветной ленты
я из волос твоих, ведь влага
острей тончайшего из лезвий.
Когда до пропасти полшага,
любые мысли бесполезны.

Так вот, отчеркивая схему,
имея право на post scriptum:
никто теперь не скажет, где мы,
ведь не один союз погиб там,
где льется тысячью молекул
дистиллированная нега
(над ней Платон еще кумекал),
где километры льда и снега
скрывают близость от пингвинов,
где пьяный дух весны тлетворен,
где, невпопад воткнув и вынув,
уже прекрасной мукой болен
любой бестрепетный повеса.
Минуты сна на перепутье –
как годы в тереме без кнеса.
Склоняя голову на грудь, я
спешу замкнуть извечный обод, –
я, не боясь круговорота,
перехожу на нежный шепот,
еще пока не вспомнив, кто ты,
и не отринув покрывало,
и не откупорив что надо,
не разрывая ни овала,
не создавая ни монады.

О чем ты плачешь там, на скалах, –
твоих сомнительных сокровищ
я не хотел; я не искал их;
какую смерть ты мне готовишь?
Вину за прелесть искупая,
который год латаю брешь я,
и помню: поздно! не такая! –
но вновь бреду по первоснежью,
не уставая от падений,
а рот кривя лишь в уголочке,
и заметает бег олений
мои несчастные шажочки.

17 октября 2003